Дневник Алёши Пешкова

орет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!. .
Он засмеялся шёлковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил:
— Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет. . .
Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про дела; сразу близкий мне, детски простой.
Я сказал ему, что очень люблю его, — он незабвенно просто ответил:
— Так ведь и я тебя тоже люблю, — за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого за кого? Наплевать мне. . .

Я и любил Ивана и удивлялся ему до немоты.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера;
Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкапу дребезжала посуда, а среди кухни огнем пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая ноги; гикнув, приседал на пол и метался золотым стрижом, освещая всё вокруг блеском шёлка, а шёлк, содрогаясь и струясь, словно горел и плавился.
Цыганок плясал неутомимо, самозабвенно, и казалось, что, если открыть дверь на волю, он так и пойдет плясом по улице, по городу, неизвестно куда. .
Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней
ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около
Цыганка. Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сёк
меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне:
Однажды Цыганок сознался:
– А я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит!
(смерть Цыганка)
X
z
F
n

$
$
똁<